Возвращение со звезд - Страница 26

Мы молчали. В этой встрече было что-то противоестественное. Сквозь темноту я вглядывался с какой-то ненасытной, болезненной жадностью в это невероятно старое лицо, и к горлу у меня подкатывался комок. Я пытался достать из кармана папиросу, но не мог ухватить ее, так дрожали руки.

- Что произошло с Ардером? - спросил он. Я рассказал.

- Вы не нашли ничего?

- Нет. Там не находят... понимаете.

- Я принял вас за него...

- Понимаю. Рост и вообще...

- Да. Сколько вам теперь лет? Биологических...

- Сорок.

- Я мог бы... - прошептал он. Я понял.

- Не жалейте, - твердо произнес я. - Не жалейте об этом. Не жалейте ни о чем, понимаете? Он впервые перевел взгляд на меня.

- Почему?

- Потому что мне нечего тут делать, - ответил я. - Я никому не нужен. И мне... никто. Он словно не слышал меня.

- Как вас зовут?

- Брегг. Эл Брегг.

- Брегг, - повторил он. - Брегг... нет. Не помню. Вы там были?

- Да. В Аппрену, когда ваш отец привез поправки, полученные Геонидесом за месяц до старта, выяснилось, что показатели рефракции в облаках космической пыли были занижены... Не знаю, говорит ли вам это что-нибудь? - нерешительно остановился я.

- Говорит. Еще бы, - ответил он с какой-то особенной интонацией. - Мой отец. Еще бы. В Аппрену? Что вы там делали? Где были?

- В гравитационной камере, у Янссена. Вы там были тогда, вас привел Ардер. Вы стояли наверху, на мостике, и смотрели, как мне дают сорок g. Когда я вылез, у меня из носа текла кровь... Вы дали мне свой платок...

- Ах! Так это были вы!

- Да.

- Мне казалось, что человек в камере был... темноволосый.

- Да. Они не светлые. Они поседели. Сейчас плохо видно.

И снова молчание, еще дольше, чем прежде.

- Вы, конечно, профессор? - спросил я, только ради того, чтобы прервать это молчание.

- Был. Теперь я... никто. Уже двадцать три года. Никто. - И еще раз, очень тихо, повторил: - Никто.

- Я покупал сегодня книги... среди них была топология Ремера. Это вы или ваш отец?

- Я. Вы разве математик?

Он взглянул на меня как 5ы с новым интересом.

- Нет, - ответил я. - Но... у меня было много времени... там. Каждый делал что хотел. Мне... помогла математика.

- Что вы хотите этим сказать?

- У нас была куча микрофильмов, рассказы, романы, - все, что душе угодно. Вы же знаете, мы взяли триста тысяч наименовании. Ваш отец помогал Ардеру комплектовать раздел математики...

- Знаю...

- Сначала мы смотрели на это как на развлечение. Чтобы убить время. Но уже несколько месяцев спустя, когда связь с Землей полностью прервалась и мы повисли вот так - совершенно неподвижно по отношению к звездам, - знаете, читать, как какой-то Петер нервно курил папиросу и мучился вопросом, придет ли Люси, и как она вошла, и на ней были перчатки... Сначала смеешься совершенно идиотским смехом, а потом просто злость разбирает. В общем никто к этому йотом даже не прикасался.

- И тогда - математика?

- Нет. Не сразу. Сначала я взялся за языки, понимаете, и я выдержал до конца, хотя знал, что это почти бесполезно, потому что, когда мы вернемся, они будут всего лишь архаическими диалектами. Но Гимма и особенно Турбер толкали меня к физике. Это, мол, может пригодиться. Я взялся за нее вместе с Ардером и Олафом Стааве, только мы трое не были учеными...

- Но ведь у вас была степень.

- Да, магистерская по теории информации, космодромии и диплом инженера-ядерщика, но это все было профессиональное, не теоретическое. Вы же знаете, как инженер владеет математикой. Да, так значит - физика. Но я хотел иметь еще что-нибудь - для себя. И вот - чистая математика. У меня никогда не было математических способностей. Ни малейших. Ничего, кроме упрямства.

- Да, - тихо сказал он. - Это было необходимо, чтобы... полететь.

- Точнее, чтобы попасть в состав экспедиции, - поправил я. - И знаете, почему именно математика? Я только там понял. Потому что она выше всего. Работы Абеля и Кронекера сегодня так же хороши, как четыреста лет назад, и так будет всегда. Возникают новые пути, но и старые ведут дальше. Они не зарастают. Там... там - вечность. Только математика не боится ее. Там я понял, как она беспредельна. И незыблема. Другого такого нет. И то, что она мне давалась тяжело, тоже было хорошо. Я бился над нею и, когда не мог заснуть, повторял пройденный днем материал...

- Интересно, - сказал он. Но в его голосе звучало равнодушие. Я не был уверен, слушает ли он меня.

В глубине парка пролетали огненные столбы, вспыхивало красное и зеленое зарево, сопровождаемое радостным хором восклицаний. Здесь, где мы сидели, под деревьями, было темно. Я замолчал. Но эта тишина была невыносима.

- Это было для меня как самоутверждение, - сказал я. - Теория множеств... то, что Миреа и Аверин сделали с наследством Кантора. Вы знаете. Бесконечные, сверхбесконечные величины, непрерывный континуум, мощность... великолепно. Часы, которые я провел над этим, я помню так, словно это было вчера.

- Это не так абстрактно, как вы думаете, - проворчал он. Значит, слушал все же. - Вы, наверно, не слышали о работах Игалли?

- Нет, что это?

- Теория разрывного антиполя.

- Я ничего не знаю об антиподе. Что это такое?

- Ретроаннигиляция. Из этого возникла парастатика.

- Я даже не слышал таких терминов.

- Ну, конечно, ведь они возникли шестьдесят лет назад. Но в общем это был только подход к гравитологии.

- Вижу, мне придется попотеть, - сказал я. - Гравитология - по-видимому, теория гравитации, да?

- Больше. Это можно выразить только математически. Вы прочитали Аппиано и Фрума?

- Да.

- Ну, тогда вам будет просто. Развитие теории метагенов в п-мерной конфигурационно-выраженной системе.